Приснился мне удивительный сон, будто стою я перед гигантской статуей из чёрного дерева. Помещение мрачное, статуя огромная, да такая, что я скрючился в благоговейном ужасе у её ног. «ЗАЧЕМ ПРИШЁЛ!» - строгим голосом спрашивает она. «Да так, господин Дессуар, узнать хотелось: скоро ли вы меня отпустите? Уже который месяц с вашей книжкой бьюсь, а она всё никак не кончается…» - лепечу я. «А ТЫ ЕЁ В СТАТЬИ ПЕРЕРАБОТАЛ?!» - грохочет статуя где-то над моей головой. «Н-нет… Ещё главы четыре осталось…» - я делаю попытку воззвать к жалости (впрочем, безуспешную). «ВОТ КОГДА ЗАКОНЧИШЬ С НИМИ, ТОГДА И ПОГОВОРИМ!» - резюмирует статуя и замолкает, давая понять, что разговор окончен. Тяжело вздохнув, я просыпаюсь, включаю компьютер и принимаюсь писать…

Городок в табакерке

Начать статью я бы хотел с анализа ассоциативной психологии. Каждый, кто в своё время добрался до отечественных учебников, знает, что наука о душе вроде как начинается именно с ассоцианизма, а всё что было до него – не заслуживает хоть какого-нибудь упоминания.

Честно говоря, я не особо понял, почему ассоцианизм удостоился такой высокой чести, и чем он лучше той же немецкой психологии способностей или натурфилософской психологии. Тот же Дессуар, будучи почти что современником всех перечисленных течений, никак не выделяет ассоциативную психологию, описывая её так же буднично, как и всё остальное.

В чём же суть учения? Когда я изучал общую психологию, я совершенно эту самую суть не уловил. Какие-то механизмы, параллели… Потом мне пришло в голову узнать точное значение слова «ассоциация», и всё стало на свои места.

Итак, ассоциация – это взаимосвязь между двумя отдельными представлениями. Одно представление вызывает к жизни другое и объединяется с ним по определённому признаку.

Если хорошенько покопаться, то можно увидеть, что вклад в это течение внесла куча народу самых разных времён и профессий. Философы Дэвид Юм и Джозеф Пристли, богослов и медик Дэвид Гартли, политический мыслитель Томас Гоббс, социолог и экономист Джон Стюарт Милль.

Единственное, что их объединяет – это ориентация на строго причинный анализ психики. Вся духовная жизнь должна объясняться с помощью ассоциаций. Ассоциация – единица анализа душевных процессов, связующее звено между несколькими психическими образованиями. Простейшие душевные элементы, объединяясь в разной последовательности, порождают сложные психические процессы.

Так, к примеру Джон Стюарт Милль писал о некой ментальной химии, которая смешивала между собой элементарные составляющие сознания, получая на выходе новые соединения. Дэвид Гартли ассоциировал психические процессы с нервной деятельностью (душевные порывы всегда идут параллельно нервным процессам). А Томас Гоббс активность психики определял через материальные причины – это по сути те же ассоциации, только вынесенные вовне.

Но если честно, в ассоциативной психологии это всё мелкие сошки. А нас интересует рыба покрупнее, а именно Иоганн Фридрих Гербарт. Всё чего хотел этот выдающийся педагог и философ – перевести психологию на строго научные рельсы, чтобы её предметом были не какие-то скрытые душевные силы, а видимые факты сознания. Этот завет был успешно воплощён бихевиористами. Психоанализ, кстати, тоже кое-что позаимствовал у Гербарта, но об этом ниже.

Итак, психология должна быть препарирована математикой, а совокупность душевных процессов надобно превратить в доступный прямому наблюдению механизм.

Дальше – больше. Душевные силы объявлялись нелепой выдумкой, потому как любая сила есть качество личности, но не сама личность, следовательно, автономно она действовать не может. Мы ведь не считаем, что напряжение мышц само по себе способно рубить дрова? Дрова «рубит» наша мотивация, а не невесть откуда взявшееся усилие.

Но тут же Гербарта заносит в метафизику. Душа у него провозглашается непознаваемой, как и всякая простая субстанция. Она находится в центре мозга в виде некой математической точки и обладает бессмертием. Да, она пассивна и приводится в движение воздействием внешних причин, но те представления, что рождаются от такого воздействия, наполнены исключительно своим собственным материалом. Извне в представление ничего проникнуть не может. Каждая душевная единица – это отклик на внешний раздражитель, но в то же время предельное, ни из чего не выводимое содержание души.

Внутри души разворачивается целый спектакль: представления сталкиваются друг с другом, кучкуются и разбегаются, рождая из этой своеобразной игры всё богатство психической жизни. В частности, осознание нами собственного Я возникает таким вот интересным способом:

В психике рождается два ряда представлений. В первый ряд выстраиваются все элементы, отвечающие за познавательную способность. Во втором ряду группируется всё то, что пассивно принимает на себя знание. А наше Я рождается в той точке, где пересекаются эти два ряда.

Ведь действительно, наш разум познаёт мир – и это факт. В какой-то момент это познание оборачивается на самого себя, и в ту же секунду мы осознаём своё Я как отдельную личность, которая одновременно рефлексирует и испытывает действие своей же рефлексии.    

Ко всему сказанному, Гербарт добавляет, что само по себе Я – это фикция. В нём нет никакого единства, а всё его существование обусловлено случайным пересечением двух упомянутых рядов, элементы в которых меняются, но которые не могут разойтись окончательно из-за психических законов. Таким образом, Я становится чистым фиксированием своего присутствия, а не какой-то особой структурой.  

Представления в душе роятся, словно атомы: раздельные элементы группируются в комплексные сочетания, слишком сложные образования распадаются, а похожие сливаются друг с другом воедино.

Примером сложного сочетания (компликации) можно считать любой образ предмета, представленный в сознании. Возьмём лимон. Он состоит из вороха психических элементов: чувства кислого вкуса, восприятия жёлтого цвета, ощущения продолговатости, памяти о его нарезании дольками.

Кстати, о воспоминаниях. Возникают они следующим образом: представление, когда-то давно попавшее в психику через опыт, «всплывает» на поверхность сознания. А если не «всплывает», встречая какие-то препятствия в виде противостоящих представлений, то человек ничего и не вспомнит.

Если же представление связано с какой-то потребностью, то его можно обозначить как желание. Оно тоже ходит вверх-вниз, сталкиваясь с другими психическими элементами. Если желание велико, то ему ничего не стоит преодолеть все преграды и подняться наверх, к порогу осознанности. Там оно вполне может трансформироваться в аффект, сметающий все остальные психические конструкции на своём пути. Аффект не заметить невозможно.

Если же сила желания слаба, то оно этот порог переступить не в состоянии, а мы, к примеру, погоревав слегка о некупленном привокзальном чебуреке, через время забудем о нём, как будто его и не существовало.

Как видите, душа у Гербарта – это ничто иное, как городок в табакерке. Все пружинки, колокольчики, молоточки и валики цепляются друг за друга, приводя в движение соседей и сами испытывая на себе соседское влияние. Испортить, правда, извне ничего не получится, но психика и сама способна дать жару если надо.

Неправильно перераспределив центры тяжести между представлениями, сгруппировав негруппируемое, слив воедино слишком огромный ком психических элементов, душе вполне по силам свести себя с ума, подтолкнуть носителя психики к самоубийству или сотворить ещё какую-нибудь гадость. Всё это очень и очень напоминает скрытые энергетические потоки бессознательного в психоанализе, только без излишней наглядности.

Но давайте посмотрим, что здесь можно покритиковать. Несмотря на внешнюю стройность концепции, один жирный минус она всё-таки содержит, будучи несовершенной ровно настолько же, насколько ущербен силуэт по сравнению с живым полнокровным телом: многогранность душевных процессов остаётся где-то в тени хорошо прорисованной схемы атак / отступлений психических полков и дивизий.

Усугубляет дело ещё и то, что Иоганн Фридрих, при всей любви к естественным наукам, крайне скептически относился к эксперименту и недостаточно уделял внимания физиологическим процессам.

Кроме всего прочего, можно отметить некоторую искусственность сведения воедино метафизического понимания души и математического конструирования фактов сознания. Тут уж хочется произнести сакраментальное: «Вы или крестик снимите, или трусы наденьте!»

‍

‍

Ученики Гербарта всё это прекрасно понимали, поэтому выбирали какую-то одну сторону, преимущественно эмпирическую (Штиденрот, Фолькманн и Наловский). Больше же всех преуспел в осмыслении гербартовского ассоцианизма Мориц Дробиш.

Он ещё раз смешал с землёй многострадальное Я, указав на то, что быть ему вовсе необязательно и существует оно лишь из-за того, что представления соединяются между собой. Не было бы этой милой особенности – не было бы этого вашего самосознания.

Желание возникает тогда, когда происходит полная и безоговорочная победа какого-то одного представления и его союзников, а отвращение – когда представление подавляется, но необорванная связь с другими могущественными психическими структурами выделяет его на фоне других ассоциаций, как бы подчёркивая эту самую подавляемость.  

Во всём же остальном Дробиш не сильно ушёл от Гербарта. И тот, и другой оставались верными рыцарями ассоциативной психологии, чьи следы будут появляться то здесь, то там на протяжении всего XIX века.

Но не ассоциациями едиными жил тогдашний мир европейской психологии. Давайте попеременно посетим три страны и рассмотрим поконкретнее, что же у них там творилось.

Французская спираль

Как вы помните, последний француз, который мелькал в серии этих статей, остался где-то далеко позади. После Мальбранша был ворох немцев, немного британцев и даже один непокорный голландец. Ну что ж, пришло время обратить свой взор на всех забытых месье. Но для начала следует вернуться немного назад.

Зачинателем французской психологии считается Этьенн Бонно де Кондильяк. Жил он ещё в эпоху Просвещения, в ней же и умер, но идеи его учения успешно перекочевали в век девятнадцатый. Был Этьенн богословом и философом, а в психологии отметился постольку-поскольку, и главным образом как противник позиции Джона Локка. Поссорились они, как это водится среди великих философов, из-за сущей мелочи - рефлексии.

Стоит напомнить, что Локк называл рефлексией операции сознания с группами виртуальных элементов, которые не зависят от внешнего мира и не имеют ничего общего с первичными ощущениями. Кондильяк же считал, что рефлексии как отдельного феномена не существует, а память, воображение и логические конструкции – это всего лишь видоизменённые ощущения.

И получается, что память, воображение и мышление - это не уникальные и самобытные феномены сознания, а просто сумма испытанных ранее ощущений, которая своим количеством и сочетанием рождает новое качество.

‍

Все ощущения Кондильяк делит на две неравные группы. В первую он определяет четыре чувства из пяти, во вторую – осязание как наиболее достоверный источник опыта.

Этот сугубо материалистический подход был взят на вооружение всей последующей французской психологией. Уже ученик Кондильяка Пьер Жан Жорж Кабанис утверждал, что мышление – всего лишь продукт деятельности мозга, а, следовательно, на все так называемые душевные порывы можно влиять всемогущей медициной.

В свете этого любимым методом Кабаниса было исследование влияния нормальных и патологических процессов в теле на нравственные убеждения человека. А все антропологические науки были поделены им на сугубо теоретические (анализ идей, мораль) и практические (физиология). Мне одному кажется, что в его методологии не хватает какого-то среднего звена, которое бы служило точкой соприкосновения между излишним механицизмом и крайним теоретизированием?

Соратник и коллега Кабаниса по занимаемой должности Антуан Дестют де Траси в целом разделял позицию предыдущих двух мыслителей, добавив от себя очередную щепотку вязкого материализма, в и так до предела обезвоженную французскую психологию.

Память у Антуана стала вообще ничем и звать её никак. Есть лишь наше суждение, которое позволяет отличать непосредственно переживаемое от его фантома – воспоминания. Не было бы суждения, мы бы вообще запутались, где тут актуальное событие, а где его прошлая тень, запечатлённая в сознании.

Сама же природа памяти, так же как и воли, и рассудка, зиждется на ощущениях. Кроме них и суждений, по сути, ничего больше нет. Память – это ощущение прошлых событий, воля – ощущение собственного желания, рассудок – ощущение отношений между предметами.

Звучит красиво, только вот месье де Траси почему-то не приходит в голову, что ощущение само по себе не что иное как голая фиксация объекта. А ведь память, воля и рассудок не только констатируют наличие феномена, но и предполагают некую деятельность, заключающуюся в операциях с этими феноменами. Неувязочка вышла!

‍

К этому же выводу позже пришёл и Мен де Биран, верный последователь всех предыдущих мыслителей. Именно ему (впервые во французской психологической традиции) показалось странным, что воля ставится в зависимость от ощущений. Казалось бы, простой факт, но почему-то раньше он осмыслен не был.

Итак, воля – это не просто активность, противостоящая по своей природе пассивным ощущениям, но и средство познания собственного Я, которое тоже действует, познавая и вспоминая. А значит, правомерно говорить не только о внешней, но и о глубинной деятельности, которая помогает получить сугубо внутренний опыт.

Кроме того, Я внешним образом проявляет себя как сила и волевое побуждение, которому должно оказывать сопротивление некое не-Я, границы которого начинаются уже с собственного тела. Ощущая сопротивление при взаимодействии с не-Я, человек чувствует свою индивидуальность, которая формируется каждое мгновение сопротивлением границ.

Надо запомнить, что де Биран в некотором роде отождествлял Я с чистым волевым актом, но был решительно против отождествления человеческой самости с пассивными влечениями, которые тоже носят какой-никакой волевой характер. Индивидуальное существование невозможно без свободного волевого усилия. Воля противостоит аффектам и нерациональным желаниям, которые расшатывают границы с внешним миром.

Ощущения внешнего мира от внутреннего можно отделить следующим образом: всё, что относится к усилию – это психика, всё что сопротивляется – внешняя реальность, включая физическое тело.

Мен де Бирану удалось-таки вытащить французскую психологию из цепких объятий вульгарного материализма, что не может не радовать. Этот результат закрепил Виктор Кузен, страстный почитатель творчества де Бирана, спасший в своё время его научный архив и познакомивший мир с научной мыслью своего кумира.

Здесь продолжается линия, начатая предыдущим товарищем: воля не есть безличная тяга к удовольствиям или потребностям. Это, скорее, сгусток активности, рационально удовлетворяющий желания по своему усмотрению. Воля соотносится с волевыми фактами сознания, в то время как чувства относятся к сенситивным фактам, а разум – к рациональным. Больше в психике ничего нет, кроме этих трёх сфер, которые взаимодействуют друг с другом, но жёстко разделены.

Интересным моментом является то, что разум как таковой считается Кузеном совершенно безличным инструментом, совершающим комплекс логических операций. Вся индивидуальность сосредоточена в волевых решениях, которые являются единственным достоверным фактом существования каждого конкретного Я.

Далее всё шло понакатанной. Последователь Кузена – Теодор Симон Жуфруа – не просто развивал концепцию своих учителей о превосходстве психики над материальными причинами, её обуславливающими, но и вообще поставил психологию на некий пьедестал, от которого, по идее, должны были плясать все остальные науки.

К примеру, философия должна была исходить не из своих собственных оснований, а из самонаблюдения, за анализ которого отвечает как раз психология. Да и вообще, человек – свободное существо, находящееся вне всяких механических обусловленностей, и понять это существо дано лишь одной науке... Угадайте с трёх раз, какой!

Но вот с чем с чем, а с обезличенностью разума Жуфруа мириться не захотел. Ну как тут смиришься, если сознание отделяет душу от тела, а в самой психике разграничивает моральную сторону от физиологической? Нет, сознание должно проявляться всё же в интеллектуальных процессах, а не волевых, что бы там предыдущие кумиры ни говорили.

Последних трёх мыслителей можно смело отнести к философии спиритуализма, в которой можно отметить следующие черты:

‍

• ‍Главной основополагающей субстанцией является дух, а не материя;

• Все психические явления исходят из человеческого духа;

• В основе любого физического процесса лежит субстанция, родственная человеческому духу, либо же обладающая сходными с ним чертами.

Есть один нюанс: нельзя путать спиритуализм (учение о первичности и превосходстве духа) со спиритизмом (оккультной практикой вызова призраков умерших людей). Эти два явления не имеют под собой общего начала и относятся к двум разным областям человеческой культуры.

Спиритуализм нравился не всем. В частности, основателю социологии Исидору Мари Огюсту Франсуа Ксавье Конту. Этот авторитетный учёный с громоздким именем называл спиритуалистическую психологию «сентиментальной», и стремился снова поставить её на законное, как ему казалось, место: в разделе сказок и небылиц.

Самонаблюдение, как один из основных методов спиритуализма, Конт не признавал, считая, что оно своим вмешательством нарушает обычное течение душевного процесса, а значит, приводит к ложным выводам. Психологию как таковую Огюст предлагает заменить на физиологию и френологию, о которой мы ещё поговорим. И то, и другое даст истинные сведения о единственно достоверном источнике познания – чувственных восприятиях. А вся эта ваша психология – от лукавого.

Этой же точки зрения придерживался и Ипполит Адольф Тэн, правда не в такой радикальной форме. Трудно, знаете ли, хаять психологию, самому являясь психологом. Но всё это никак не мешает возвратить данную дисциплину на единственно верный путь: путь строгой научности, наблюдаемости и материалистичности.

Рассудок к духу не относится, Тэн вообще не берётся рассуждать, что есть дух. А вот однородные элементарные ощущения, намертво связанные с нервными рефлексами, – это уже больше похоже на описание рассудка.

Как видите, французская психология XIX века, сделав полный круг, вернулась с того, с чего начала. Но это, как и любое спиральное развитие, не было топтанием на месте. Утверждённый Жуфруа, Кузеном и де Бираном дух незримо присутствовал в материалистических изысканиях следующих лет, расширив диапазон внимания французской психологии до границ тех проблем, которые ранее её не интересовали.

Ну, вот скажите: стал бы Тэн проводить параллели между гениальностью и умопомешательством или изучать двойное сознание, если бы исповедовал чистую, «неиспорченную» спиритуализмом психологию а-ля Кондильяк? Да нет, конечно! Копался бы где-нибудь на задворках физиологии, не смея и шагу ступить в интересные пограничные области.

Кстати, о пограничных областях: где-то выше была упомянута некая загадочная френология. Давайте же рассмотрим, что это за зверь такой. Тем более, что зверь этот наделал в своё время много шума.

Наука, которая солгала и сказала правду

Жил-был на свете один австрийский парнишка по имени Франц Йозеф Галль. И страдал этот парень по поводу того, что некоторые его сверстники, не обладавшие выдающимися способностями в учёбе, на лету схватывали материал, который Франц был вынужден заучивать часами.

Долго ему не давала покоя мысль, по какой такой причине вечные двоечники и разгильдяи с первого раза выучивают стихи, разбираются в сложных задачах и запоминают определения, пока его не озарило.

Долгими мгновениями всматриваясь в разгильдяйские лица, будущий учёный заметил закономерность. Оказывается, все упомянутые персонажи имели характерные глаза навыкате. Поразмыслив над этим, Галль сделал частный вывод о том, что область коры головного мозга, отвечающая за хорошую память, расположена сразу позади глаз и своей формой как бы выдавливает их наружу.

Уже в зрелом возрасте австриец не забыл своей догадки, и вместе со своим верным учеником Иоганном Гаспаром Шпурцгеймом принялся разрабатывать теорию дальше. Основное её положение гласило: всякая особенность человеческого характера (дружелюбие, вспыльчивость, похотливость, уныние) локализуется в определённом участке мозга, и участки эти можно распознать по выпуклостям и впадинам черепа, которые как бы повторяют рисунок коры головного мозга.  

Наука, изучающая эти выпуклости и впадины, и на основе анализа дающая представление о характере их владельца, получила название френологии.

‍

Френология от своих создателей получила несколько постулатов:

‍

• ‍Мозг, на всякий случай, ещё раз утверждался как орган сознания. Хотя ещё у некоторых античных мыслителей это не вызывало ни малейшего сомнения;

• Целое мозга подразделялось на 27 автономных областей, локализующих в себе определённую черту характера;

• Развитие этих областей увеличивало долю их присутствия в мозге, и, следовательно, увеличивало весь мозг в целом;

• Рельеф каждой области напрямую связывался с рельефом черепа, а значит черепное обследование помогало узнать всё об этих мозговых областях;

• Анализ выступов и впадин черепа автоматически приравнивался к анализу областей, что позволяло делать выводы об особенностях характера обследуемого и его склонностях, а также о психических патологиях.

Шпурцгейм и Галль были настоящими фанатами изобретённого ими наравления. Они вместе писали научные работы до тех пор, пока первый из них не переехал в Великобританию, но даже тогда их связь не прерывалась. В конце жизни оба завещали свои черепа для исследований.

И надо сказать, зря они это сделали. Череп, конечно, штука индивидуальная, но, к сожалению, не несущая никакой особенной информации. Да-да, современная нейрофизиология так и не нашла связи между формой черепа и формой мозга, да и психические черты в действительности формируются по другим законам. Так что ничего особенного по черепам двух этих уважаемых джентльменов узнать не удалось.

Но всё это было после, а тогда, в XIX веке, френология заслужила настоящий культовый статус, сразу разделившись на два направления. Первое из них составляли учёные и врачи, пытавшиеся по мере сил двигать вперёд новоиспечённую науку. Второе же состояло из шарлатанов и коммерчески ориентированных недопсихологов, которые принялись на волне нового тренда стричь купюры с доверчивых граждан.  

Надо сказать, что сам Галль, несмотря на огромное количество исследованных черепов, к строго научному подтверждению собственной теории подходил спустя рукава. Если результаты исследования черепа выбивались за рамки гипотезы, то его анализ игнорировался. Иными словами, выборки были нерелевантными.

А вот у кого были релевантные выборки, так это у Мари-Жан-Пьера Флуранса, который, заподозрив неладное, поставил делом чести разоблачить френологию как лженауку. Проведя множество опытов над животными, Флуранс пришёл к выводу, что такие сложные функции мозга как память или мышление распределены по всей коре, вспыхивая очагами то в одном, то в другом месте.

Самое забавное в этой ситуации оказалось то, что оба учёных по-своему были правы. Низшие функции мозга и часть высших действительно закреплены за определёнными областями, как утверждал Галль. Но память, мышление, способность рассуждать и принимать решения рассредоточены во фронтальной зоне мозга, как выяснил Флуранс.

Видите, как иногда странно получается: ошибочная теория рождает целый каскад верных гипотез, а попытки её опровержения двигают науку в нужном русле.

Зациклившись на черепных вмятинах и выпуклостях, Галль между делом открыл локализацию некоторых мозговых функций. В то время как Флуранс, с остервенением пытавшийся найти улики против ненавистной френологии, чтоб похоронить её заживо, сам того не желая узнаёт место обитания более сложных психических процессов.

Подводя итог скажу, что френология как академическая наука не состоялась. Несмотря на поддержку и признание таких влиятельных персон как Пушкин, Конан Дойль, Бальзак, Гегель и Маркс, да и того же Дессуара, уже в начале двадцатого века она сошла на нет, а в 1967 году был распущен последний френологический оплот – Британское френологическое общество, просуществовавшее ровно 80 лет.

Но ничто не случается зря. Френология оставила свой след во многих дисциплинах и науках, оказав влияние на криминалистику, социальную биологию, юриспруденцию. Благодаря френологам были проведены реформы пенитенциарной системы, созданы модели для построения криминалогических теорий, системы реабилитации преступников.

Кроме того, френология косвенно повлияла на возникновение генетики, когнитивной и эволюционной психологии, а её разработки легли в основание антропометрии и антропологии.

В общем, френология, словно любящая мать, отдала всю себя по кусочкам своим неблагодарным детям, тихо и без слёз покинув научный мир. И вот на этой жалостной ноте перейду-ка я к выводам.

‍

Выводы

‍

• В первой половине XIX века набирают популярность два течения психологии –теоретическое и практическое. Оба впоследствии оказываются ошибочны во многих своих положениях.

‍

• Теоретическое представлено ассоцианизмом, который рассматривал психику словно атомный мир, в котором действуют законы притяжения и отталкивания, слияния и поглощения. Место атомов здесь занимают психические феномены.

‍

• Практическое направление называлось френологией. Эта наука была тесно связана со многими биологическими и социальными дисциплинами. Её суть сводилась к утверждению схожести рельефа коры головного мозга и рельефа черепа. Анализ черепной поверхности, согласно френологии, позволял делать выводы о психическом состоянии субъекта, его способностях и характере.

‍

• Оба течения в данный момент неактуальны, но и ассоцианизм, и френология привнесли в научное поле новые проблемные области, дали толчок к развитию нейрофизиологии, клинической психологии и социальных дисциплин, а также отметились частными открытиями.

‍

• В это же время складываются психологические школы, характерные для определённых стран. Самые оригинальные из них появляются во Франции, Великобритании, Германии.

‍

• Французская психология была основана Кондильяком и представляла в своей ранней форме упрощённый сенсуализм. В этом же ключе она развивалась в концепциях Кабаниса и де Траси.

‍

• В учениях де Бирана, Кузена и Жуфруа происходит поворот от сенсуализма к спиритуализму, что означало смещение фокуса от ощущений как фундамента психики к субъективированной воле.

‍

• Конт и Тэн возвращают французскую психологию, изрядно обогащённую новыми содержаниями, в старое русло сенсуализма.

P.S.: 

Знаете, прямо чувство грусти подступает, когда думаю о том, что следующая статья – предпоследняя. За это время я так сроднился с Дессуаром, что теперь мне кажется, будто это самый близкий для меня человек))

К этому моменту я прошёл все стадии принятия неизбежного, которое заключалось в желании разобраться как следует в такой непопулярной и малоосвещённой теме как протопсихология.

Сперва мной овладело отрицание, и я хотел было бросить всё к чёртовой матери, но стало жалко потраченного времени, да и слово надо было держать. Затем меня разобрал гнев от того, что я не могу с наскока разобраться в хитросплетениях дессуаровской мысли. На стадии торга я колебался, не выкинуть ли мне половину книги из своей работы. Стадия депрессии связывала мне руки нежеланием писать статьи.

И только принятие дало результат.