Дамы и господа! Я рад приветствовать вас на десятом, юбилейном выпуске, посвящённом ранним психологическим концепциям. Женщины могут взять шампанского с подноса пробегающих мимо официантов. Мужчины имеют возможность выйти покурить на террасу… А хотя, к чёрту официоз! Берите по куску пиццы и заваливайтесь с ногами на диван)))
В этот раз всё будет проще некуда: мы перенесёмся в чопорную Англию и побродим средь зелёных парков, ненавязчиво знакомясь с тамошними теориями. А после этого я представлю вас новой науке, которая в задумчивости остановилась между двумя дверьми, не зная, какую из них выбрать. Действительно, сделать это нелегко, ведь на одной висит табличка «Социология», а на другой – «Психология». Тут бы и я растерялся.
Но хватит болтовни, пора двигаться в путь. Вы готовы? Тогда поехали!
Два лебедя, рак и щука
В отличии от французов, жители туманного Альбиона общей линии в психологии не придерживались. Уж не знаю, в чём тут дело, может быть, хвалёный английский индивидуализм таким образом проявился, но только вот учения Локка, Беркли и Юма соотечественники развивать не спешили.
В то же время на островах, как и везде, души не чаяли в ассоциативной психологии. Уже упомянутый нами Джон Стюарт Милль в перерывах между занятиями экономикой, проводил свои психологические исследования именно в русле ассоцианизма. Анализ психических явлений он называл душевной химией и в чём-то был прав.
Точно так же, как вода имеет свойства, не принадлежащие по отдельности ни кислороду, ни водороду, так и душевные образования невыводимы из совокупности их элементов.
Понять структуру единичных душевных феноменов сможет химия, считает Милль. А вот выводить законы, по которым эти самые феномены действуют, следует при помощи физики. Для этого сперва надо обозначить круг выявленных закономерностей (совсем как при изучении физического мира), а уж затем понемногу расширять радиус применения законов, по ходу вскрывая противоречия и исследуя белые пятна.
Закончиться исследование должно при максимально возможном радиусе познания, дальняя точка которого совпадает с законами ассоциации. Хорошая попытка, Джон, но куда же мы денем жизненную целостность души, её текучесть и индивидуальность? Её ведь не расчленишь и под микроскоп не положишь.
И вот, пока товарищ Милль стоит в глубокой задумчивости (ведь наш вопрос застал его врасплох), обратимся-ка мы к другому английскому джентльмену за разъяснениями.
Александр Бэн – один из тех учёных, которого поэтическими метафорами не проймёшь. Его девиз: за всяким физиологическим процессом кроется психическое соответствие и наоборот. Кропотливо изучая параллели между психикой и физиологией Бэн пришёл к выводу, что в мускульном ощущении кроется зародыш активной мысли и воли.
Абсолютно все душевные процессы англичанин выводит из телесности. К примеру, восприятие какого-либо объекта связано с перемещением глазного яблока вдоль линии его поверхности.
Большое внимание уделялось способности различения. Если бы данный акт не существовал, никакое восприятие не было бы возможным. Все предметы слились бы в единое аморфное нечто.
Ощущение пространства формируется так: когда мы находимся в движении, в психику постоянно поступают образы предметов. Мы делаем шаг, предметы вокруг меняют расположение относительно нас, следовательно, новый образ, зафиксировавший текущее расположение предметов, будет структурно отличаться от предыдущего. Совокупность всех возможных образов данной локации складывается в объективное ощущение окружающего мира. А помогает его сложить различность образов во время движения.
Совсем другим путём пошёл шотландец Уильям Гамильтон. Страстный поклонник Канта, он всю жизнь пытался сплавить учение своего кумира с концепциями шотландских мыслителей. Получилось не очень. Да и общие настроения, одолевавшие Гамильтона, были далеки от научных изысканий своего времени. Вот, к примеру, цитата из одной книги Уильяма:
«На земле нет ничего великого, кроме человека, а в человеке – ничего великого, кроме духа».
Согласитесь, звучит довольно пафосно, как будто шотландец прибыл к нам прямиком из эпохи Возрождения. И всё это густо замешано на Канте, о чём говорит попытка найти объединяющую силу сознания во всех душевных процессах. Точно так же как протяжённость служит признаком пространства, так и сознание является «протяжённостью» души, высвечивая её идеальную форму.
Но вот парадокс: своё учение Гамильтон начинает с тезиса о том, что сознание по сути своей неопределимо. Ни ухватить его, ни потрогать, ни ограничить логическими рамками… Всё, что нам остаётся – это субъективное познание, то есть простое накапливание опыта, о котором только и можно сказать: «Со мной это случалось».
И вот что интересно: рассуждая так мы внезапно, сами не ведая, находим того, кто от нас упорно ускользал – наше Я. Я – это тот, кто переживает события, не более того. Но ведь и не менее!
Развивая эту мысль Гамильтон выделяет два вида сознания: свободное – то, которое переживает события, и связанное – то, которое взаимодействует со всякими психическими феноменами. Связанное сознание целиком физиологично и безжизненно психологично. Его стороны должна изучать эмпирическая психология, а его проявления фиксируются в психических актах, наподобие способностей, желаний и т. д.
Кстати, о способностях. Самая главная из них – познавательная – представлена в шести ступенях, каждая из которых соответствует органу чувств (почему именно шесть, мне понять не удалось, Дессуар их не перечисляет, делая лишь косвенные намёки на их природу). Кроме того, каждая ступень имеет объективную и субъективную стороны, сила которых обратно пропорциональна.
К примеру, окидывая взглядом комнату, мы прежде всего отмечаем наличие в ней предметов, а потом уже свои эмоции по отношению к увиденному. Если в комнате бардак – нам неприятно.
Зрительное ощущение – это одна из ступеней познавательной способности.
Фиксация предметов взглядом – объективная сторона ступени. Предметы существуют в реальности, мы их мысленно переносим в сознание.
Чувство неприязни к беспорядку – субъективная сторона ступени. Комната просто есть, эмоции в ней не витают. Но и у нас эмоциональный фон возникает не на пустом месте, а именно после посещения комнаты, когда мы беспорядок видим своими глазами.
А вот в обонятельных ощущениях всё по-иному. Учуяв запах, мы сначала отмечаем про себя его приятность, ностальгические чувства, которые он рождает в нас (если это запах бабушкиной выпечки, к примеру), а уж потом, где-то на периферии сознания, идентифицируем источник запаха. Значит, на этой ступени субъективная сторона будет сильнее.
По-своему оригинальную концепцию представил Герберт Спенсер. Этот выдающийся социолог и философ был страстным поклонником эволюционной теории, дарвиновский вариант которой он и предвосхитил своими исследованиями. Эволюция у Спенсера царит над всем: она создаёт новые виды животных, она развивает общечеловеческую мораль, она регулирует механизмы возникновения и развития общества. Не обошла эволюция своим вниманием и психологию.
Психическое развитие каждого отдельно взятого человека начинается не с чистого листа. Врождённые представления есть не что иное, как переданный по наследству накопленный опыт предыдущих поколений. Человеческий дух, несомненно, устойчивое образование, присутствие которого глупо отрицать. Но появился он не сам собой.
Английский мыслитель осторожно балансирует между двумя крайностями: ему очень не хочется впадать в спиритуализм, но и оголтелый материализм его тоже не привлекает. Золотая середина с трудом, но находится: психолог должен постоянно обращаться к общей биологии в своих исследованиях, сверяясь с законами устройства живого организма и нервной системы. Но это не значит, что предметом изучения будет лишь физиология, ведь предмет науки о душе – это закономерная связь совокупности внешних и внутренних явлений.
Отношение внешнего и внутреннего Спенсер раз и навсегда фиксирует по своему любимому эволюционному принципу: внутренние психические образования приспосабливаются к внешним обстоятельствам физического мира. Приспосабливание усложняет психику, совершенствует её структуру и оттачивает логический аппарат.
К примеру, человеческий разум формируется следующим образом: сперва появляются рефлексы, которые в ходе эволюции развиваются до инстинктов. Затем накапливаемый опыт образует из совокупности инстинктов память, которая потом усложняется до разума.
Развитие всё более сложных психических структур повинуется двум главным принципам:
1). Многочисленность повторений во внешнем опыте образует крепкие устойчивые связи между душевными состояниями.
2). Эволюция психики подчинена закону общей эволюции. Психические образования развиваются от бессвязной неопределённой однородности к связной определённой разнородности.
Кое-где мысли Герберта пересекаются с вездесущим ассоцианизмом. К примеру, он считает, что в мозгу нервные узлы соединяются нервными волокнами примерно так же, как ощущения группируются в сознании, сообщаясь между собой определённого рода связями. Подобная схожесть физиологических и психических процессов отвечает как законам ассоциации, так и эволюционным законам.
К сожалению, несмотря на все очевидные достоинства, такие, как попытка объяснить происхождение и развитие психических феноменов, слабое место в теории Спенсера лежит в той же области, что и у Милля с его ментальной химией. В живом процессе сознания ухватывается лишь механическая сторона, которая мало что даёт понять о текучей и изменчивой душе. Да и стремление объяснить всё многообразие психики эволюционными законами выглядит несколько однобоко.
Рождение социальной психологии (немецкое крыло)
С конца 1830-ых годов в Германии выпускается всё больше и больше работ по психологии. Их можно разделить на три большие группы:
1). Развитие идей предыдущих школ, о которых я упоминал несколькими статьями ранее.
2). Труды по физиологической психологии.
3). Книги, посвящённые новым проблемным областям.
Эти направления занимали умы тогдашнего культурного сообщества попеременно, иной раз находясь на острие научного поиска, а иногда подвергаясь забвению.
С физиологической психологией всё ясно: накапливая опытный материал, эта наука всё больше и больше отмежёвывалась от умозрительных дисциплин до тех пор, пока в XX веке не выделилась в отдельную ветвь, тесно связанную с практической медициной. Клиническая психология и современная психиатрия – прямые отпрыски первых физиологических изысканий.
А вот что же это за новые проблемные области? К ним можно отнести уже знакомую нам френологию и незнакомую пока социальную психологию, которая получила бурное развитие веком спустя.
Надо сказать, возникновение науки, изучающей поведение индивида внутри группы, назревало давно. Многие видные философы позапрошлого столетия внимательным образом исследовали социальную сторону культуры. Эти мыслители – Маркс, Энгельс, Гегель, Фейербах и Конт – заложили качественный железобетонный фундамент, на котором оставалось возвести здание ещё одной дисциплины. Потому как слишком много вопросов возникало на стыке набиравшей ход социологии, которые ни она, ни чистая психология решать не брались.
Как и любой культурный феномен, социальная психология не явилась по волшебству – её приход подготовила сама история. В эпоху бурной индустриализации и великих географических открытий мир стал чуть меньше, чем о нём думалось. Железные дороги связали между собой отдалённые области, а судостроение сбросило на воды самые передовые на тот момент корабли, заслав их в отдалённые страны за специями, тканями и драгоценными металлами. За ними хлынул поток учёных, жадных до всего нового, ведь в XIX веке просто грабить аборигенов было уже не комильфо, хотелось их ещё и изучить.
Как же на это отреагировала наука о душе? Очень просто: интегрировалась с текущими тенденциями. И первопроходцами в деле объединения психологии с антропологией и этнографией стала пара немецких родственников еврейского происхождения – Мориц Лацарус и Хейман Штейнталь.
В те годы как раз шло активное слияние раздробленных немецких земель, а тут ещё и Гегель подоспел со своим учением о национальном духе. В общем, почва была благодатная, и двух немцев, чьи иудейские корни всегда чутко отзывались на любой этнический вопрос, с непреодолимой силой повлекло в сторону антропологических исследований.
К 1860-му году родственники торжественно презентовали свою программу, которой дали название психологии народов.
Психология народов, по мысли Лацаруса и Штейнталя, должна была стать наукой, изучающей существование сверхиндивидуальной целостности, которая представлена нацией. Психическая заряженность нации, её сила, содержится в мифах, искусстве, языке, религиозных традициях того народа, который подлежит изучению.
Человек – безликое звено, кирпичик в фундаменте социального тела. Он достаточно изучен другими дисциплинами, поэтому в новой психологической науке должен отойти в тень, уступив место исследованию жизни нации в государстве, культуре и повседневной жизни.
Здравую идею рассмотреть, наконец, окружающее общество сквозь призму психологии поддержал и знаменитый Вильгельм Максимиллиан Вундт. Этот неутомимый учёный оставил после себя так много трудов, что исследователи его творчества до сих пор не могут их систематизировать.
Что любопытно, к закату творческой деятельности Вундт всё больше уходил в изучение социальных наук, в результате чего родилась аж 10-томная «Психология народов». Да, здесь старина Вильгельм не блещет оригинальностью: название точно такое же, как у сочинения вышеописанных родственников. Но на этом сходства заканчиваются.
Надо помнить, говорит Вундт, что целое – не равно сумме его частей. То есть, поведение, мысли и поступки отдельных людей не сводятся к деятельности и духовным тенденциям этноса или нации. Большие и малые социальные группы действуют по своим особым законам, следовательно, психология отдельного субъекта – нечто иное, чем психология всего народа.
В связи с этим Вундт предлагает разделить науку о душе на две части. Индивида пусть изучает физиологическая психология, как строгая экспериментальная наука, непригодная, кстати, для изучения речи и мышления.
Законы функционирования больших социальных образований должны быть отданы на откуп психологии народов. У неё есть свои методы, которые позволяют анализировать такие продукты культуры как миф, язык, обычаи, искусства. И пусть эта дисциплина, скорее, описательная, не претендующая на открытие законов, всё же теоретическая польза от неё несомненна.
Надо сказать, что на территорию этнопсихологии десант засылали не одни только немцы. Французы также внесли свой посильный вклад в дело оформления и развития социальной психологии. И вклад их стал решающим.
Рождение социальной психологии (французское крыло)
Что же это был за вклад? Линия социального и психологического исследования общества во Франции получила название психологии масс (как вы помните, термина «социальная психология» ещё не существовало). Занималась психология масс абсолютно тем же, чем и психология народов, но только с другого ракурса. Если немцев интересовало общество как целое, его законы, деятельность и механизмы образования, то французы делали упор на изучение отдельного человека, который в это самое общество входит как элемент.
И это было прекрасно! Разность задач исследования позволяла изучить сложные отношения между человеком и группой всесторонне: как сверху, так и снизу.
Зеркальность французов и немцев на этом не заканчивается: главных идеологов психологии масс тоже было трое, причём один из них, Давид Эмиль Дюркгейм, по своим лидерским качествам, вкладу в социальные науки и продуктивности абсолютно ни в чём не уступал своему немецкому коллеге – Вильгельму Вундту. К тому же, Дюркгейм, повторяя позицию Вундта, считал, что общество – это нечто большее, чем совокупность индивидов, его составляющих.
Но что делает социум таковым? Какой процесс собирает массу субъектов в уникальную целостную структуру? У Эмиля есть свой ответ:
Единство общества обеспечивается коллективным сознанием, которое прописывает нормы человеческого общежития, создаёт национальную культуру и регулирует весь комплекс социальных отношений. Коллективное сознание, конечно же, не падает с небес, а формируется процессом взаимодействия людей друг с другом.
Благотворное влияние этого феномена состоит ещё и в том, что социализированный человек отказывается от своей врождённой эгоистической природы. Иными словами, случись вдруг беда, кто-нибудь вам обязательно поможет, пусть даже прямой выгоды спасителю вы не принесёте.
Общественная сплочённость, по Дюркгейму, может обеспечиваться механическим и органическим способом. Механический способ широко задействован в примитивных обществах и регулируется силовым воздействием (сожрал мясо в одиночку из общего котла – получи по приказу вождя в дыню!). Лояльность членов группы друг к другу зависит от традиций, уклада, внешних норм и степени разумности предводителя, а не от веками выстраданной морали.
Плоды органической сплочённости вы можете видеть, пройдясь по улицам города и заглянув по пути в мастерские и продуктовые магазины. Весь социальный механизм любого цивилизованного общества работает по законам экономической солидарности. Проще говоря, люди берут товар за деньги, а не отнимают его с позиции грубой силы.
Есть ещё пара признаков органической сплочённости – это выработка устойчивых юридических норм, которые довлеют над каждым и заставляют себя выполнять без внешнего воздействия, и взаимовыгодный обмен ресурсами в условиях кооперации.
Переход от механической сплочённости к органической Дюркгейм видит как неизбежный процесс роста населения и всё более узкой специализации труда.
Органическую сплочённость трудно переоценить. Благодаря ей случаются производственные, научные и культурные прорывы, совершенствуется моральная сфера, возрастает ценность отдельно взятого человека в правовом плане.
Механический способ всем этим похвастаться не мог. Но зато у него была религия, как чуть ли не единственный объединяющий фактор помимо родовых связей. Именно благодаря религии наши неразвитые в моральном плане предки не поубивали друг друга в конкурентной борьбе, а наоборот, понемногу усваивали общечеловеческие ценности через религиозные символы и предписания.
Как аргумент, что Бог в религии не главное, а главное в ней – это моральный посыл, Дюркгейм приводит в пример буддизм. В буддизме, как известно, богов нет, зато есть свод правил, обязательных для исполнения, который помогает вырваться за пределы несовершенства человеческой природы. Правила эти представляют собой не какие-то магические ритуалы, а совершенно конкретные морально-волевые нормы, ценные в этическом плане.
Такова, в общих чертах концепция Эмиля Дюркгейма. Совсем в ином ракурсе смотрел на природу общества Жан Габриель Тард. У человека с юридическим образованием, да ещё и с обширной судебной практикой, и ракурс будет соответствующий.
Причину целостности общества Тард видел в подражании, то есть в копировании способа поведения одних людей другими. Так постепенно вырабатываются схожие для всех соцнормы, пронизывающие всю вертикаль общества на всех её уровнях: от принципа неприкосновенности отдельно взятой жизни, до негласного правила ходить по улице в нормальной обуви, а не в разношенных лаптях.
Но как же тогда в обществе возникают свежие тенденции, если все друг у друга передирают? Дело в том, что тут действуют два независимых механизма.
Механизм первый: Общество настигают перемены извне, и оно пытается приспособиться к ним. Новые нормы и правила вырабатываются в таком случае как бы сами собой.
Пример №1: Открытие эффективного лекарства от простуды. Оно появляется на прилавках аптек, и множество людей, наслышанных о чудодейственных свойствах препарата, не сговариваясь, просто идут и покупают его.
Механизм второй: Причиной изменений становятся яркие волевые личности, изобретающие что-то новое. Их харизма или бурная деятельность поневоле вызывает внимание и интерес у обычных людей, которые начинают перенимать и использовать нововведение, впоследствии копируя его друг у друга.
Пример №2: Знаменитая причёска Софи Лорен. Каждый фильм с её участием разбирался советскими модницами покадрово, после чего следовал неизменный поход в парикмахерскую. Женщины, не увлекавшиеся кинематографом, видя на улицах обилие представительниц своего пола с необычными причёсками, понимали, что так стричься теперь модно и тоже стремились порадовать своих мужей новой внешностью.
Иногда инновации не приживаются, и возникают межсоциальные споры против усиленного их внедрения (как это произошло у нашего Правительства с обычными гражданами из-за увеличения пенсионного возраста). Споры рождают оппозицию, которая разворачивает борьбу против инновации. Иногда это приводит к серьёзным столкновениям, вплоть до вооружённых конфликтов.
После этого разворачивается следующая стадия, на которой инновация либо принимается в той форме, в котором она представлена, либо отвергается полностью. Есть ещё третий, компромиссный, вариант: когда инновация видоизменяется и внедряется в откорректированном виде.
Тард очень гордился своей теорией подражания, считая, что только она способна учитывать и объяснять иррациональные моменты в поведении людей, потому что вскрывает как индивидуальные аффекты, так и массовые психозы. Что ж, его гордость не лишена оснований)
Последняя значимая фигура в психологии масс – Гюстав Лебон. Этот замечательный учёный и путешественник, появившийся на свет в первой половине XIX века и доживший почти до прихода Гитлера к власти, больше всего интересовался феноменом толпы и связанных с нею массовых помешательств. Теперь давайте подробнее.
Большое скопление людей превращается из совокупности индивидуумов в массу, главная черта которой – утрата способности к критическому мышлению. Человек в толпе обезличивается, его эмоции берут верх над логикой, а чувство ответственности за происходящее притупляется.
Масса, взятая как целое, по своей природе хаотична и неупорядоченна. Совладать с нею может только волевая личность, способная умелыми речами и силой харизмы направить разрушительную мощь толпы в нужное русло, но до известных пределов.
Потому что управлять толпой – это всё равно что стараться сдержать разозлившуюся бойцовскую собаку в момент атаки. Команду вашу она услышит и какой-то периферийной частью сознания даже поймёт, но вот остановит ли её ваш окрик – это большой вопрос.
На государственном уровне вся совокупность людей вполне может рассматриваться как масса, энергию которой регулирует правящая элита.
Надо сказать, что в современном понимании именно выкладки Лебона наиболее близки к тому, что сейчас называется социальной психологией. Кроме того, идеи французского учёного оказали большое влияние на некоторых мыслителей XX века.
Среди них Ханна Арендт с её критикой и анализом тоталитарного мышления; плеяда фрейдомарксистов в лице Эриха Фромма, Теодора Адорно, Макса Хоркхаймера и Герберта Маркузе, изучавшая общество потребления на стыке политической экономии и психоанализа, а также Хосе Ортега-и-Гассет и Элиас Канетти, отдавшие лучшие творческие годы жизни попытке понять и осмыслить феномен массового сознания.
Выводы
- Островная психология XIX века отличалась крайним эклектизмом, тяготея к философским школам Юма, Беркли, Локка или Гоббса. Однако линию своих наставников британские психологи не развивали, заимствуя из их концепций лишь общие положения или отдельные частные моменты.
- Ассоцианизм в Великобритании также был крайне популярен. Видными представителями данного течения были Александр Бэн и Джон Стюарт Милль. Бэн ассоциировал психические феномены с физиологией, указывая на их теснейшую связь. Стюарт Милль предлагал рассматривать психику через призму химических понятий и физических закономерностей.
- Кантианец Уильям Гамильтон задавался вопросом о сущности психического Я, находя его проявления в пережитом опыте. Утвердив Я как существующее, он подчёркивает в нём личностно-волевое и психобиологическое начало, отвечающее за безликие душевные процессы.
- Герберт Спенсер находит связь между многообразием психической жизни и эволюционным развитием. Законы усложнения психики, по его мнению, направляются эволюционным процессом.
- В эти же годы возникает интерес к обществу как к феномену, требующему психологического осмысления. Молодая социология не могла объяснить все нюансы поведения людей в больших и малых группах. Эту роль взяла на себя будущая социальная психология, два течения которой носили название психологии масс и психологии народов.
- Психология народов зародилась в немецкой научной традиции. Её задачей стало рассмотрение нации как психосоциального явления, со своими уникальными законами и структурой. Представлена именами Лацаруса, Штейнталя и Вундта.
- Психология масс была продуктом французской мысли. Её основное отличие от психологии народов заключалось в том, что более детальному анализу подвергался не человеческий социум как таковой, а индивид, его составлявший.
- Психология масс давала более подробную картину отношений человека в группе, полнее раскрывала психологическую сторону социальной действительности. Представлена именами Лебона, Дюркгейма и Тарда.
P.S.:
Следующая статья станет последней в данном цикле. В ней мы познакомимся с очередным витком немецкой психологической мысли. Причём, вытащим на свет божий всё-всё-всё, что там происходило.
Надо сказать, что на излёте бесконечного XIX века психология вылезла, наконец, из душного кокона метафизики, биологии и философии, выделившись в полноценную научную дисциплину и породив из себя целый ворох отдельных отраслей и направлений.
Немецкая протопсихология на завершающем этапе – почти самостоятельная психологическая наука с незначительным количеством сторонних примесей.
Именно поэтому я завершаю рубрику рассказом о ней. И именно поэтому она находится всё-таки здесь, а не в одном разделе с бихевиоризмом, психоанализом или гештальт-терапией.